ПРОВМЫЗА: «Настоящее искусство не утешает — оно беспокоит»

Что для вас сегодня — красота?

Красота — вероятно, то, что творится природой и рождает в человеке интенцию к наблюдению, изучению и вдохновению. «Экология видения» — это и есть действие беспристрастного смотрения, будь то за апокалиптическим извержением вулкана, таянием ледников или зарождением бури. Природная стихийность и одновременно смиренность, погруженность в текучесть творимого на глазах приводит к непроизвольному временному застреванию в этом... В какой-то момент для нас и самосоздается в своей красоте стазис-форма — как начало или конец творческого действия.

Можно ли говорить, что красота в искусстве еще обладает силой — или она теперь в другом?

Мы знаем, что критерии красоты в различных эпохах радикально отличались друг от друга. Это можно проследить и по истории живописи, в том числе. Вспомним, к примеру, известный труд Умберто Эко.

Сегодня можно предположить, что красота — дело сугубо субъективное. Кто-то видит впечатляющую красоту в искореженном автомобиле или поваленном дереве (тревожащая красота), а кто-то — в грозовом облаке или песчаном бархане. Красота либо тревожит величием, либо усмиряет бренностью. Но проблема, скорее всего, не в определении критерия красоты, а в том, что сегодня является искусством, а что — антиискусством, и что из этого есть экзистенция.

Аффект и эмпатия — почти всегда в центре ваших работ. Это сознательный выбор или способ выживания?

Несомненно, как и все люди, мы подвергаемся реальным аффектам и испытываем сверхэмоции — часто от происходящей действительности, ее насыщенности. К сожалению, искусство сейчас не оказывает на нас такого сильного сопереживательного влияния, как раньше, — наверное, из-за того, что нам виден и понятен его инструментарий. Настоящее искусство, по нашему мнению, должно быть тревожным и непонятым — или, по крайней мере, неясным.

Когда вы чувствуете, что работа «живая»?

Вряд ли мы могли бы применить термин «живая» к произведению искусства. Мы часто восторгаемся и «мертвым» искусством, пристально изучая его инструментарий, стараясь понять, как работает тот или иной «холодный» прием. Если говорить о живом в искусстве, то это что-то непосредственное, а может — аутентичное. Сложно, наверное, назвать «живыми» фильмы Брессона, Эйзенштейна или Беннинга. 

Но есть, к примеру, Брекидж, который пытался оживить мертвое с помощью кинематографа, наклеивая мертвых насекомых и сухую траву непосредственно на пленку. Есть Брейкере или Кифер, которые оживляют мертвое с помощью фактур и естественных материалов, но везде и всюду присутствует образ бренности. C’est la vie.

Какое чувство сейчас самое важное — и самое честное — в искусстве?

Наверное, чувство тревоги или тоски, которые предшествуют аффекту. Тревога позволяет чувствовать жизнь, время, тоска — ощущать приближение смерти. А аффект способен на многое — в том числе, изменять пространство и время, совершать ментальные путешествия.

У вас за плечами Венеция, Центр Помпиду, теперь — Cosmoscow. Что вас все еще удивляет в арт-среде?

Театр художника. Очень беспокоит желание поставить оперу в музыкальном театре. Таких прецедентов достаточно много в мире, особенно в Европе, и часто именно современными художниками вытворяются непредсказуемые формы. Имея опыт сценических постановок в нестандартных и совершенно нетеатральных пространствах, нас все более будоражит работа с классикой.

Где вы чаще находите идеи — в реальности или в ее срыве?

Шкловский называл это «остранением», Крученых — «сдвигом», для себя мы этот прием назвали «смещением». Все это означает одно — особое отношение к действительности. Мы, конечно, тотальные наблюдатели и многое берем из реального. Современная эпоха постмодернизма дает нам возможность наблюдать не только за отражением реального в искусстве, но и за тем, кто, собственно, творит и воплощает его. Это так называемое наблюдение второго порядка (по Луману) — наблюдение за наблюдающим.

Реальность часто скучна и однообразна, поэтому художники создают смелые образы, которые, возможно, в будущем станут реальностью — или голограммой. 

Хотя, все же, нет: в жизни может произойти нечто настолько ошеломляющее, что творчески не вообразить. Поэтому — достаточно приглядываться. Желательно с прищуром.

Что сложнее: придумать образ или от него отказаться?

Искусство вряд ли может существовать без образа. Оно так или иначе является отражением действительности — даже ментальность в какой-то степени материальна. Это вопрос принятия той или иной концепции существования мира.

Чем сегодня может быть художник в обществе, где все становится картинкой?

Возможно, художник должен стать человеком-невидимкой и поддаться воле природных стихий. Пусть сама природа, которая, по сути, и есть картина, творит искусство. Художнику достается удел маркера — рисовать раму, скобки или кавычки. Для себя мы такую манеру поведения хитро назвали «режиссерское безволие».

Что вас по-настоящему будоражит — в жизни, в мире, в себе?

Нам интересно исследовать возможности человеческого восприятия. В своем околоискусствоведческом труде мы пытаемся анализировать невыносимость человеческого взгляда и слуха — в том числе опираясь на собственный творческий опыт. Вот уже несколько лет мы пытаемся постичь возможности детского плача, длительность восприятия сверхэмоции — предъявляя это как некое антисакральное действо, прецедент аннулирования запала искусства в его стремлении предлагать новые возможности.