Вильма Кутавичюте: «Я везде немного не своя, но именно это дает свободу»

Если ввести ваше имя в поиске, то первой строкой появляется «литовская актриса». Понятно, что Википедия сортирует всех по месту рождения. Но как вы сами себя идентифицируете — как литовскую, российскую или международную актрису? И имеет ли эта идентификация для вас значение?

Нет. Я принципиально не идентифицирую себя с местом рождения. Думаю, это всего лишь границы и ярлыки — ненужные иллюзии, которых в действительности не существует. Как-то так…

23 октября выходит сериал «Дорогой Вилли». Расскажите о нем — что это за история, и какая у вас роль?

Марта, мой персонаж, на первый взгляд — типичный шпион, но ее история гораздо глубже. Это человек, который из-за своей уязвимости когда-то попал в систему, очень жесткую систему, и выбраться из нее уже не смог. Но однажды она решает пойти против нее — из-за человеческих историй, оказавшихся по обе стороны баррикад.

В советском кино литовские актеры часто играли иностранцев. Кажется, эти времена возвращаются. Вы чувствуете это?

Времена всегда повторяются, только в разных формах. Я стараюсь смотреть на это через личный опыт, а не через призму эпохи.

«Дорогой Вилли» — редкий пример политического детектива. Само название отсылает к Вилли Брандту, лауреату Нобелевской премии мира, человеку, наладившему отношения между Германией и СССР и вставшему на колени перед памятником жертв Варшавского гетто. Как вы относитесь к политическому кино как жанру?

Если честно, я никак особенно не отношусь ни к политическому кино, ни к какому-либо другому жанру. Мне всегда важнее то, как развиваются истории между героями.

Сейчас в мире происходит столько всего, что даже сформулировать свое отношение ко многим вещам непросто. Недавно я видела видео, где люди, переодетые в костюмы динозавров, куриц, пингвинов — бог знает кого еще, — кричат лозунги: вегетарианцы против мясоедов, феминистки против мужчин. Все требуют примкнуть к какой-то ненавидящей кого-либо группе. А вокруг еще и AI — и уже невозможно понять, что реально, а что сгенерировано.

Мне кажется, у каждого из нас есть свое поле влияния — наши близкие, пять–шесть человек. И если ты несешь добро и здравомыслие хотя бы в этот круг, этого уже достаточно.

Вилли Брандт сделал, казалось бы, гуманистический жест, но даже его сторонники тогда были шокированы, называли поступок театральным, ненужной демонстрацией вины. Парадокс, правда?

Каким было ваше детство и школьные годы в Литве? В школу вы пошли уже после распада СССР. Почему решили переехать в Москву?

Вы не поверите — я просто ехала в троллейбусе из школы и вдруг сказала себе: «Нет, поеду не в Лондон, а в Москву». Вот и вся история. Где эта Москва, как она выглядит — я тогда не знала. Но приехала… за целой жизнью всякой всячины.

В России — невероятные люди. Чувственные, искренние, умные, глубокие, иногда прямолинейные. И люди мне дали очень многое. Я до сих пор встречаю таких — и учителей, и просто прекрасных, адекватных людей. Наверное, это и есть главное богатство.

Вы выросли в семье композиторов — дед и отец были музыкантами, вы учились в знаменитой школе искусств имени Чюрлениса. Вас сразу отдали в музыкальную школу? Играете ли на каком-нибудь инструменте? Какие у вас отношения с музыкой сегодня?

До сих пор с ужасом вспоминаю, как зимой ехала в школу на двух автобусах, а вокруг — бедные дети с огромными виолончелями. В какой-то момент я сказала, что уйду из дома, если меня не перестанут мучить: это была очень сложная школа, требовавшая огромной дисциплины. Но я все равно пою, и музыка до сих пор много для меня значит. Просто я рада, что не пошла по стопам родителей — у меня не хватает той внутренней строгости и собранности.

Правда ли, что когда вы переехали в Москву в 20 лет, почти не говорили по-русски? Каково это было?

У меня был листочек с русским алфавитом, и я по нему читала надписи в метро. Но это же была молодость — азарт, кайф! Мы с однокурсниками катались между вагонами метро, залезали на дома-книжки на Арбате, репетировали. Общались на каком-то птичьем языке — смесь русского, английского и непонятно чего. Но все это было весело и безумно — чистый драйв.

На сцене вы дебютировали в роли Татьяны Лариной у Римаса Туминаса, а потом учились у Эймунтаса Някрошюса. Это был осознанный поиск «своих» литовских режиссеров или просто совпадение?

У нас с Някрошюсом был общий друг. Я сказала ему, что хотела бы познакомиться с Эймунтасом, а он как раз вел курс в академии. Мы встретились в Вильнюсе. Он сказал: «Давайте покатаемся на машине». Мы катались кругами, разговаривали, и вдруг он говорит: «Не хотите походить ко мне на курс?»

Я часто приезжала прямо с работы, быстро сдавала сессию — мне было гораздо интереснее наблюдать, как он мыслит. И в этом была его особенность — он сам не всегда знал, куда ведет студентов. Мог сказать: «Мне кажется, я сейчас ерунду предлагаю… Как вам кажется?»

Мы нашли в вашей фильмографии литовский фильм с названием «Порномелодрама», где у вас главная роль. Что это за проект?

Это было первое кино моего друга — к эротике оно не имеет никакого отношения. Мы просто взяли камеру и начали снимать. Он тогда был весь в Лакане и Дерриде, искал форму, смысл, язык. Если Вы о моих откровенных сценах — я всегда хотела ответить журналистам на их любимый вопрос: «Почему вы соглашаетесь на такие сцены?» А почему нет? Люди волнуются из-за чьих-то голых грудей, будто никто не занимается сексом в этом городе. «9 ½ недель» снят в 1986 году — куда более откровенное кино, чем многое сейчас, а сегодня женская нагота вдруг считается шок-контентом.

Чувствуете ли вы, что режиссеры воспринимают вас как «другую» — не совсем русскую, северную, загадочную, сдержанную? И действительно ли вы такая?

Быть белой вороной не самое приятное чувство, но что поделать. Иногда то, что кажется холодным, на самом деле самое теплое. Я везде «немного не своя», но когда начинаешь быть с этим в согласии, все становится на свои места.

Фото: Екатерина Липеха 

Стиль: Елизавета Ленькова

Макияж: Ольга Арманд