Проект «13». Николай Романов: «Я вырос в творческой атмосфере»

Николай, вы ведь весь путь прошли с Васильевым, с самого начала и до открытых репетиций, которыми завершился этот проект?

Да, я и мой товарищ и однокурсник Мухтар-Али Мурзин включились в эту работу в самом начале. Но и Надя Калеганова, и Даша Мороз, и Лаура Пицхелаури тоже прошли этот путь. Игорь Яцко и Сергей Медведев к нам присоединились чуть позже. Естественно, было сложно. Но я не думаю, что работа над таким материалом и с таким режиссером — это про комфорт. Как часто говорил Анатолий Александрович, «нужно выйти из авангарда рутины». Для этого потребовалось огромное количество сил, времени, это было как в институте — с утра до ночи мы находились в репетиционном зале. Нужно было многое взять у Анатолия Александровича, и он многое нам давал.

До начала работы с Васильевым вы знали что-нибудь про него?

Нам с Мухтаром повезло, потому что у нас на курсе преподавал Михаил Милькис, а он ученик Анатолия Александровича. Он много рассказывал про Васильева, и сам многое взял у него, интерпретируя это по-своему. В тех спектаклях, которые Михаил Радиевич делал на нашем курсе, это ощущалось. У нас был спектакль «Любовь и чернила», в котором звучали письма разных известных людей, и это был настоящий игровой театр, где существовали только слово, ты, твой партнер и абсолютно пустая сцена. Мы взаимодействовали с текстом и с партнерами, по сути, так же, как это происходит в спектакле Васильева по «Диалогам» Платона, который мы видели в записи. Смотрел я и запись «Серсо», а когда начались репетиции с Васильевым, Анатолий Александрович прислал нам ссылки на свои спектакли, которые выходили во Франции. Я все больше ощущал, что нахожусь рядом с гением — сейчас без всякого пафоса это говорю.

Можно сказать, что у вас получилась такая двухгодичная магистратура у Васильева после окончания Школы-студии.

Да, именно магистратура! То, как Анатолий Александрович работает с текстом, со словом, потрясает. Такого, наверное, я нигде и никогда больше не увижу. Это космос. Он показал нам такую степень любви к театру, служения искусству, что у меня теперь существует свое представление о некоем абсолюте. При этом я понимаю, что радикальность взгляда Васильева на театр с трудом вписывается в реальную жизнь.

Как строились ваши репетиции?

Каждое утро все начиналось с тренингов, которые вели его ученики, а потом шли репетиции, работа над текстом уже с самим Анатолием Александровичем. Прежде чем заняться собственно пьесой Кольтеса, мы долго работали над Платоном, над «Мцыри» Лермонтова. Васильев давал нам много материала, который нужно было посмотреть, прочитать. «Западная пристань» для меня — это абсолютно гениальный текст. Как пишет Кольтес в предисловии к своей пьесе: самое плохое — это играть ее как мелодраму, психологическую историю из жизни несчастных людей. Этот текст находится на абсолютно другом уровне, Васильев вскрывал его через Откровение Иоанна Богослова, и там действительно все это есть, это им не придумано. Кольтес находится в контексте не только своего времени, но и всей мировой драматургии, в «Западной пристани» есть отсылки, например, к Шекспиру. За эти два года у меня воспитался вкус к драматургии, к литературе, к слову, за что я Анатолию Александровичу безумно благодарен.

Для проекта «U MAGAZINE» вы выбрали стихотворение Осипа Мандельштама «Век мой, зверь мой». Почему именно этот текст?

Любовь к Мандельштаму мне привили бабушка и папа. Бабушка знала огромное количество стихов наизусть и читала мне их, когда я был еще маленьким. Потом папа как-то подарил мне том стихов Мандельштама. Это один из самых любимых моих поэтов, наряду с Иннокентием Анненским, Бродским, Ахматовой, Пушкиным. В этом стихотворении Мандельштам описывает время и свое нахождение в нем, свое ощущение эпохи, и я, наверное, чувствую сегодня примерно то же самое.

Расскажите о вашей семье.

Мои родители художники. С детства я вдохновляюсь ими и их искусством. Мой папа Владимир Романов сочетает в себе и в своих работах все то, к чему я бы хотел стремиться как человек, занимающийся творчеством. Невероятная фантазия, свобода, существование в контексте времени, постоянный поиск новых смыслов и форм. Мой прадедушка — замечательный художник Борис Угаров. Он был президентом Академии художеств СССР. В общем, я вырос в творческой атмосфере. Окончил музыкальную школу, учился во французской гимназии, где у нас была потрясающая классная руководительница, которая ставила с нам спектакли на французском языке. Мои родители делали к ним декорации, костюмы, мы с этими спектаклями ездили на разные фестивали. Параллельно каждое лето всякие творческие занятия продолжались на даче. У нас удивительная дача под Петербургом, до революции в этом здании находилась школа. Это большой дом из валунов, похожий на замок. И вот в помещении бывшего класса мы с друзьями организовали театр. Программа строилась так: небольшой спектакль, потом музыкальный номер и клоунада. Я, мой друг Саша, моя мама и младшая сестренка готовили все это с огромным азартом. Потом мы с Сашей начали снимать кино.

Правда, лет в 15-16 я перестал любить и понимать театр. Может, потому, что нас в школе водили на какие-то не очень хорошие постановки. Думал о том, куда поступать. Была мечта пойти на кинорежиссуру, но существует стереотип, что сразу после школы на режиссерский факультет идти не нужно — рано. Поэтому я решил поступить на исторический. Увлекся историей, стал ходить на лекции к прекрасному историку, профессору Евгению Викторовичу Анисимову. Готовился к ЕГЭ, и вдруг перед самым выпускным попал на один спектакль, не буду говорить, какой.

Почему?

Не хочу. Для меня это что-то сакральное. В тот вечер в театр должна была идти вместе с папой мама, но в последний момент она не смогла, и пошел я. Во время спектакля меня как озарило: а почему бы мне не попробовать поступить на актера? Рассказал папе, и он меня поддержал.

Я отправился сначала в Петербургскую театральную академию. Там набирал курс Сергей Дмитриевич Бызгу. Он меня спросил: «А ты уже ездил в Москву?» — «Нет». — «А ты попробуй». Причем он меня дальше пропускал на туры, у нас с ним вообще сложился очень хороший контакт. Когда я уже поступил в Школу-студию МХАТ на курс Игоря Яковлевича Золотовицкого и Сергея Ивановича Земцова и вернулся в Петербург, то шел однажды ночью по Моховой, и вдруг меня кто-то окликнул с другой стороны улицы. Это был Бызгу, который сказал, что знает о моем поступлении, поздравил меня. Мне было так приятно! Огромная благодарность ему за, что он меня направил.

И вот вы приехали учиться в Москву.

Да, а до этого я был в Москве всего лишь раза два. Я никого и ничего не знал. Сегодня я безмерно счастлив, что учился именно в Школе-студии МХАТ, думаю, это лучшее, что могло со мной произойти. Ведь Школа-студия — это как Хогвартс.

Братство посвященных? Учат магии?

Я имею в виду атмосферу, которая там царит. Ты туда приходишь и чувствуешь себя под защитой — в самом светлом понимании этого слова. Как будто над тобою купол для защиты от темных сил. И в театре, кстати, такое же ощущение.

Мне очень повезло с курсом — я приобрел множество друзей, у нас действительно теплые взаимоотношения.

Студентом вас вместе с тремя однокурсниками позвали в спектакль «Сирано де Бержерак», вы должны были сочинить зонги для этой постановки. Тут-то вам, наверное, и пригодилась ваша музыкальная школа!

Музыкальная школа мне пригодилась и во время обучения в Школе-студии МХАТ! Музыка ведь вообще очень помогает пониманию того, как строится произведение, и литературное, и сценическое. А то, что нас потом позвали в «Сирано» — это было настоящим подарком судьбы! Все песни, которые звучат в этом спектакле, написали мы сами: я, Мухтар-Али Мурзин, Арсентий Журид и Сергей Соломин. Режиссер Егор Перегудов устроил все это как лабораторию: он давал темы, мы приносили ему и композитору Сергею Филиппову, который помогал нам с аранжировками, свои идеи. Вместе все это дорабатывали, и затем песни как-то сами встраивались в структуру спектакля. Это было прекрасное время. Истинное творчество!

Сегодня вы продолжаете писать песни?

Да! И у меня, и у Мухтара очень много песен. И они неплохие! (Смеется). Прошедшей весной мы выступали в клубе «16 тонн», в этом концерте, кроме нас с Мухтаром, участвовали также Арсентий Журид, наша однокурсница, актриса театра «Современник» Вероника Амирханова, студент Школы-студии МХАТ Александр Иванов и Роман Комлев, играющий в «Сирано» на контрабасе. Пришло много наших друзей, получился чудесный по атмосфере вечер. И самое главное, — мы получили мощный фидбэк. Конечно, моя мечта теперь записать эти песни.

В спектакле Елизаветы Бондарь «Голод», недавней премьере МХТ, ваш персонаж — один из самых колоритных. Это газетный редактор, которому главный герой, начинающий писатель, приносит свои творения. А вы до начала репетиций читали этот роман Кнута Гамсуна?  

Я прочел его во время карантина — почему-то в общежитии Школы-студии МХАТ это оказалась едва ли не единственная книжка. Наверное, пандемия была не самым подходящим периодом для чтения этого депрессивного романа (смеется). Сама книга Гамсуна для меня, возможно, чересчур физиологична — но удивительно, что в спектакле Лизы это качество «Голода» почти совсем ушло. У истории появилось метафорическое измерение. Лиза в процессе репетиций большой акцент делала на речь, на музыкальность того, что происходит на сцене. Она ведь много работала в музыкальном театре, и звуковая партитура спектакля для нее очень важна. Это было видно и в другом ее мхатовском спектакле — «Тахир и Зухра». Лиза всегда знает, о чем хочет рассказать, и главное, через что этого можно добиться. Перед артистами она ставит трудные задачи. Мне, казалось бы, человеку, не чуждому музыке, иногда непросто было схватить то, что она предлагала, и это был интересный опыт. Мне вообще нравятся произведения искусства, в которых реальность показана не один в один, а в некоем преломлении. Так все может куда сильнее и интереснее сдетонировать с современностью.