Проект «13». Мухтар-Али Мурзин: «Репетиции Анатолия Васильева раскрыли мне смысл профессии»

Мухтар, вы пишете песни на собственные стихи или на чужие?

Я пишу песни и на свои стихи, и на стихи тех поэтов, которые мне близки. Мне очень нравится поэзия Александра Введенского, у моей любимой группы «Аукцыон» есть целый альбом на его тексты. Хотел попробовать нечто подобное, но сколько ни пытался, с Введенским пока ничего не выходит. Зато неожиданно получилось написать песни на стихи Арсения Тарковского, которого тоже очень люблю.

Верите, что у вашей музыкальной истории будет какое-то продолжение?

Надеюсь на это. Мне и дальше хотелось бы развиваться как музыканту. С Колей Романовым мы идем рядом еще со студенчества, со второго курса. То осознанно объединяемся, то случайно оказываемся вместе в проектах. Нам обоим интересно продолжать заниматься музыкой, потому что это совершенно отдельная сфера творчества. Как некая параллельная жизнь. Это мне кажется правильным — заниматься не только театром, но и чем-то еще.

У вас есть музыкальное образование?

Нет, я самоучка. Вообще я родом из Казахстана, небольшого города Кокшетау недалеко от Астаны. Когда мне было лет 13-14, у нас во дворе началось повальное увлечение гитарой, все ребята очень воодушевились, пытались освоить этот инструмент. Типичная подростковая история. Я рассказал о своем желании играть на гитаре маме, и она нашла мне педагога из музыкальной школы. Занимался с ним полтора месяца и за это время научился играть только «В лесу родилась елочка»! А пацаны во дворе нарыли какие-то видеоуроки и через неделю они уже исполняли «Гранитный камушек» и другие песни. Я бросил занятия с преподавателем, понял, что надо самому выучить базовые аккорды. Позже, уже в Школе-студии, у нас были серьезные занятия вокалом. А на четвертом курсе нас четверых из мастерской позвали в спектакль «Сирано де Бержерак».

Вы выбрали актерскую профессию, потому что мечтали о ней?

Не могу сказать, что мечтал. В 10-11 классе я, как и многие мои знакомые ребята, понятия не имел, чем хочу заниматься. Только понимал, что надо поступать на бюджет, чтобы не брать деньги у родителей. Из всех вариантов я почему-то выбрал геологический факультет в университете Алматы, мне тогда казалось, что это романтично. Думал, что буду ходить по лесу с большим рюкзаком, с гитарой. Но когда на первой лабораторной работе перед нами высыпали десяток камней и сказали «попробуйте понять, что это за минералы», я осознал, что неправильно представлял себе эту профессию. Из университета ушел, два года шатался в Алматы, что-то делал. И как-то сама собой возникла мысль об актерской профессии. Мне посоветовали ехать в Москву. А дальше все так складывалось, будто после этого решения передо мною стали открываться дороги.

Я очень благодарен моей маме за поддержку, без нее у меня ничего бы не вышло. В Казахстане общество довольно консервативное, хотя у нас либеральная семья. Но когда я сказал, что бросил университет и геологию, все родственники, особенно дедушки, встрепенулись. Тут мама встала на мою защиту. Мне отдельно она, конечно, надавала люлей, сказала срочно определяться, но перед всеми очень защищала. Находила мне педагогов, каких-то режиссеров, чтобы они мне рассказали про актерскую профессию. Вообще непонятно, где она их отыскала — у меня мама никак не связана с миром искусства, она педагог-психолог. Один мой друг сказал так: у тебя такая мама, что если бы ты захотел стать космонавтом, она бы и на Байконур выход нашла! Я только сейчас понимаю, как мне была важна ее поддержка.

В Москве поначалу поступил в Институт современного искусства на актерско-режиссерский курс Сергея Соловьева. Проучился там год.

Сергей Александрович много времени уделял своим студентам?

Достаточно много. Вообще это был грандиозный человек. Он был уже в возрасте, и мне не показалось, что его занятия так уж важны для будущих артистов. Скорее для режиссеров. Но сам масштаб его личности, конечно, впечатлял. После разбора наших показов он начинал говорить об Александре Кайдановском, Андрее Тарковском, вспоминал случаи из своей профессиональной жизни. Ко мне он отнесся заинтересовано, потому что его первый режиссерский курс во ВГИКе в восьмидесятые годы был казахским.

В общем, я очень благодарен судьбе за то, что она столкнула меня с Сергеем Александровичем, что я с ним общался. Очень крутой был мужик.

Но вы ушли из ИСИ и поступили в Школу-студию МХАТ.

Да, решил, что надо получать актерское образование всерьез. На третьем туре в Школе-студии МХАТ, когда на приеме сидели все мастера, мне сказали, что меня берут. В мастерской до сих пор смеются и вспоминают, что я на это известие почти никак не отреагировал. Поступил? На бюджет? А, ну хорошо. Это было, конечно, от зажима.

Во время учебы жил в общежитии Школы-студии, где творческий процесс происходил практически круглосуточно. Помню, как на первых курсах возвращались в общагу после учебы, могли минут 15 вздремнуть и снова шли репетировать. Все держалось на огромном энтузиазме. Понятно, что после бессонных ночей все ходили с красными глазами, но зато на занятиях по мастерству иногда возникало чувство, что не зря не спал ночь — как-то профессионально продвинулся.

Знаю, что вы с однокурсниками Александром Поршиным, Даниилом Поповым и Егором Кирячком даже самостоятельно сделали спектакль по пьесе Беккета «В ожидании Годо» и поехали играть его в Челябинск.

Было такое. Во время занятий по драматургии абсурда мы показали отрывок из «В ожидании Годо», который мастерам понравился. Мы страшно воодушевились, поняли, что нашли себя в искусстве! (Смеется.) В то время вообще стало ясно: если ты всегда будешь делать только то, что просят, ничего толкового не выйдет. Ты перегоришь. Надо делать то, что тебе в кайф. Саша Поршин, с которым мы подготовили этот отрывок, — из Челябинска, и мы решили сделать настоящий спектакль и летом отправиться в этот город на гастроли.

Приехали, репетировали в квартире у Саши: трое репетируют, один готовит завтрак и наоборот. В итоге звонит нам как-то Игорь Яковлевич Золотовицкий и спрашивает: «А что это вы там делаете?» А мы везде громко афишируем, что приехали четыре студента Школы-студии МХАТ и показывают свой спектакль. То есть мы выступали под вывеской Школы- студии без всякого на то разрешения. Понятно, что просто четыре ноунейма не привлекли бы публики. Мастера нас, конечно, корили за это, но думаю, что все равно они остались довольны, ведь мы сами сделали что-то серьезное.      

Мы очень часто вспоминаем, на каком азарте и вдохновении готовили этот спектакль.

С четвертого курса Школы-студии вы участвовали в проектах МХТ. Причем не только в «Сирано», но и в репетициях «Западной пристани» Кольтеса, которую ставил в театре Анатолий Васильев.

Да, это стало огромным подарком. Благодаря Михаилу Радиевичу Милькису, ученику Васильева, мы на курсе знали об Анатолии Александровиче, смотрели его спектакли. И когда Константин Юрьевич Хабенский на своем первом сборе труппы в качестве худрука объявил, что ведутся переговоры с этим режиссером, мы все ахнули: ничего себе, как круто! Однажды зимой раздался звонок от завтруппой МХТ Натальи Бедновой, которая сказала, что Анатолий Александрович хочет со мной встретиться. Я чуть в обморок не упал. Состоялась встреча один на один, Анатолий Александрович был очень доброжелателен. Потом я понял, что он бывает не только доброжелательным, но и требовательным, и по-настоящему грозным. Встреча с мастером — самое большое, что со мной случалось в театре и в профессии.

Репетиции «Западной пристани» продолжались два года, и не каждый из занятых в них артистов смог пройти целиком этот путь. Но вы его прошли — вплоть до открытых показов, которые состоялись летом 2023 года.

Рекордсменом по репетициям с мастером, думаю, являемся мы с Лаурой Пицхелаури. Был такой продолжительный период, когда никто, кроме нас, в них не участвовал. Утро начиналось с тренинга, днем мы репетировали с Васильевым, и вечером, после небольшого перерыва, снова назначалась репетиция.

Анатолий Александрович бывал суров?

Конечно. Думаю, что мы с Колей Романовым, который тоже участвовал в «Западной пристани», это переживали по-иному, чем наши коллеги  артисты с серьезным опытом больших ролей, спектаклей на больших сценах. Они работали уже с очень многими режиссерами. Мы же только вылупились. Это было как в компьютерной игре: ты только заходишь в игру и тебя сразу перебрасывают на 80-й уровень, на встречу с Боссом. Анатолий Александрович суров не только в отношении театральной конъюнктуры, но он так же радикально относится и к молодым. В книге «Параутопия» («Parautopia», книга диалогов Анатолия Васильева и Зары Абдуллаевой — прим. А.М.) он сетует: что мне делать с выпускниками театральных институтов? У них же ничего нет в голове!

Наши репетиции начались весной, а летом перед отпуском Анатолий Александрович беседовал с каждым. До нас с Колей с ним говорила Лиза Янковская, которая, выйдя, отреагировала так: жестко, ну ничего, нормально. И вот заходим мы с Колей, и он нам говорит: вы совершенно не готовы. И очень доказательно раскладывает все по пунктам. В финале, правда, он нас приободрил, так что мы поняли, что он нас, по крайней мере, не выгнал. (Смеется.)

Так сложно, как на «Западной пристани», мне не было никогда. Но при этом все обретало смысл. Как человек восточный, я часто задаюсь вопросом: а кому это надо? Иногда играешь спектакль и думаешь: зачем это? Хорошо прошел спектакль — идешь домой в приподнятом настроении, но ведь это ты только эго свое ласкаешь. Потом загоняешь эти мысли поглубже и работаешь дальше. Но когда мы репетировали с Васильевым, возникало ощущение важности того, что мы делаем. Я понял, что у этой профессии есть великий смысл. Понял, насколько это сложное дело, если заниматься им по-настоящему. Однажды на репетиции я смотрел на Дашу Мороз, Надю Калеганову, Лауру Пицхелаури и думал о том, как здорово они пользуются своим актерским аппаратом, как они открыты, насколько все пропускают через себя. На репетициях Васильева я прикоснулся к каким-то очень глубоким вещам и теперь могу нести это в себе.

Участвуете вы и в «Самоубийце» — спектакле Николая Рощина по пьесе Николая Эрдмана. Интересно было работать с этим режиссером?

Очень интересно. Рощин — режиссер большой формы, а это сегодня редкость. Он находится в каком-то одержимом, действительно увлеченном поиске. Мне кажется, большая удача для театра, что Николай ставит в МХТ, огромное спасибо за это Константину Юрьевичу Хабенскому.

Мне очень запомнилась одна ваша роль в проекте «АРТХАБ». В эскизе Максима Меламедова «У нас все хорошо» по рассказу Виктора Астафьева вы сыграли Стрекача — матерого уголовника, который насилует героиню, деревенскую девушку Людочку. Сыграли страшно и мощно, при этом находясь в полуметре от зрителей, ведь показ шел на Новой сцене.

Не знаю, почему мне часто достаются подобные роли. В «Западной пристани» я играл персонажа, которого зовут Фак, и там тоже была тема тьмы и греха. В Школе-студии в спектакле «Сон в летнюю ночь» выходил в роли Пэка, который всем пакостит. А сейчас снимаюсь в сериале, и там тоже играю такого злодея-интеллектуала, с дьявольцой. Недавно мы с моей девушкой разложили карты таро, ей выпали карты Солнце и Звезда, а мне — Шут и Дьявол. Вот таких персонажей я и играю (смеется). Не то, чтобы я роптал — наоборот, интересно, но всю жизнь изображать таких героев не хочется. Что же касается эскиза «У нас все хорошо», то работа с Максом Меламедовым действительно была крутой и цельной, мы все очень в нее вложились. Это была одна из первых моих работ после «Западной пристани», и мне показалось, что в нее что-то перешло от репетиций Васильева. Я имею в виду концентрацию, энергетический заряд. Все же очень глубоко мы копнули с Анатолием Александровичем в плане темной стороны жизни. Так что все идет в копилку.