Александр Мизев: «Подлинное искусство всегда меняет действительность — в этом его природа»

Что для вас значит играть воплощение искушения и разрушительной силы?

Для меня это не про внешнюю «злодейскую» маску, а про внутренний конфликт. Лютер — не столько конкретный человек, сколько воплощение силы, которая всегда присутствует рядом с большими переменами. Искушение, сомнение, разрушение — часть человеческой природы, без которых не бывает ни революций, ни личных переломов. Играть такое — значит постоянно находиться на грани между сторонним взглядом на персонажа и попыткой проживать вместе с ним его правду.

Как вы искали баланс между исторической достоверностью и философской стороной персонажа?

С одной стороны, я изучал реальные прототипы — их речь, жесты, внутреннюю мотивацию. С другой — понимал, что Андрей Сергеевич строит эпопею не как документ, а как притчу. Поэтому важнее было не воспроизвести фактологию, а уловить дух времени и ту метафизическую интонацию, которую несет Лютер. Историчность давала корни, а философский слой — крылья. 

Вы однажды сказали, что Лютер «проверяет все на прочность». А что вы сами проверили на прочность, работая над этой ролью?

Да, эта фраза действительно моя — так я формулировал для себя сверхзадачу Лютера. Он действительно проверяет все на прочность: веру, убеждения, любовь, идеи. Для меня это стало испытанием собственной честности — насколько я готов не играть красивый образ, а быть в нем подлинным. В этом смысле роль стала проверкой и меня самого. Монтаж, как говорится, покажет, справился ли я.

Когда вы играете столь мощных и опасных персонажей, насколько они остаются внутри вас после съемок? Как актеру удается отпускать такие роли?

Да, такие персонажи могут оставлять след. Они проникают внутрь, потому что ты неизбежно открываешь в себе то, чего в обычной жизни стараешься не замечать. Но именно в этом и ценность профессии: ты встречаешься с тенью, проживаешь ее и отпускаешь. А способ «выхода» для меня всегда один — возвращение к простым вещам: к близким, дому, природе.

Ваш персонаж разрушителен, но в нем есть притягательность. Что для вас в искусстве и в жизни означает сила красоты — она всегда созидательна или может быть разрушительной?

Вы так категорично оцениваете Лютера, как будто уже видели часть фильма — если это так, то я вам завидую! Для меня в нем как раз интересно то, что красота и разрушение переплетены. Красота способна вдохновлять, созидать, пробуждать лучшее. Но она же может ослеплять, вести к гордыне и падению. В этом парадокс: сила красоты нейтральна, все зависит от того, что человек выбирает делать с ней. Именно поэтому роль Лютера — про соблазн, которому каждый из нас подвержен, а не про «зло».

В эпоху социальных сетей и визуальной доминанты — как вы понимаете настоящую красоту? Это категория внешняя или внутренняя?

Сегодня особенно важно помнить: картинка может быть какой угодно, но если за ней нет живого дыхания, попытки сказать правду, человеческого тепла — она мертва. Для меня настоящая жизнь со всеми ее гранями — и есть красота. Это внутренняя категория, вопрос способности видеть и чувствовать. Как говорится, «красота в глазах смотрящего».

Можно ли, на ваш взгляд, через искусство изменить человека или даже эпоху? Или искусство всегда отражает, но не меняет?

Я убежден, что подлинное искусство всегда меняет действительность — в этом его природа. Даже если рассматривать его как зеркало, то и оно способно трансформировать: иногда некрасивое отражение побуждает человека умыться, задуматься, пересмотреть себя. Разве это не изменение реальности?

Если бы у вас была возможность сыграть собственное будущее «я» — каким вы хотели бы его видеть?

Если честно, я бы не хотел играть свое будущее «я». Лучше просто прожить его — насколько возможно — в жизни, а не на площадке. Все-таки я живой человек, прежде всего.